Годы
пролетели, как осенние гуси, куда-то за край окоема. Досчитала до девяноста,
потом и со счёту сбилась.
Сидит.
Догорает, словно свеча. Время стёрло из памяти много разных событий. Осталось
самое дорогое: рождение двоих сыновей и глубокое чувство первой любви к мужу
Максиму – яркое и радостное, что радуга после обильного дождя в мае.
Вспоминается, как на войну его провожала и то, как получила от него первое
письмо с фронта, как жадно впилась в строчки. Идёт, читает, и не сдерживает
слёзы радости, обильно падающих на письмо. Одна упала на слово «люблю» и … не
размыла его.
Дивные
воображения о будущей счастливой жизни вызывали и у Максима письма, присланные
на фронт Марфой. Слепящий миг счастья устранял боль от фронтовых увечий.
Помнит
и то, когда израненного его встречала на полустанке. А потом.… Потом в 1947
году он умер от ран и голода, тайком отдавая хлеб малолетним детям, как сама в
спекшейся от мороза, окаменевшей земле рыла ему могилу, как положив на циновку,
чуть живая, потащила его на кладбище. А там!!!...Там… в его могиле похоронили
другого.
Сидит
баба Марфа под вербой. Прошло лет пятьдесят с лишком, когда после Вербного
воскресенья, посадила она, освященный в сельской церквушке крепкий саженец
вербы. А перед тем отхлестала сыновей, чтоб дурная слава к ним не пристала, по
ногам била, чтоб нечистая сила их обходила. Хлестала и приговаривала:
То верба бьет, не я бью.
От правдушки горькой – не станет горше.
Мало говори – понимай больше!
Вытянулась
вербочка и окрепла на радость хозяевам, а по прошествии стольких лет вымахала
выше крыши. Некоторые отстволья уже от старости и поскрипывать стали. Но крона
влилась в небо и в жаркий день прохладою покрывала весь двор.
…Каратели
батальона «Айдар», в опустевшее от ополченцев село вошли тихо и, как заправские
хозяева, рассеялись по домам.
К
старушке Марфе подошли двое, вооруженные до зубов.
Рыжебородый,
со свирепым лицом и чернявый с автоматом наперевес – прыткий, как лягушонок.
Рыжебородый
достал из накладного кармана униформы листок бумаги. Пробежал взглядом по
списку, сверил с номером дома.
-Ага!
В точку попал! Ну-ка веди нас в хату, старая вешалка!
Бабка Марфа встрепенулась, как
ударенная током.
- Аспид, какая
я тебе вешалка!? Научись вести себя с человеком преклонного веку! Не прикасайся
к калитке даже! – Подскочила. Откуда сила взялись. Уставилась ненавидящим
взглядом. – Свою матерь будешь обзывать вешалкой!
Двинулась
на него со всей старческой прытью, не подозревая, что перед ней давно
потерявший человеческое обличье, даже не зверь – зверюга!
-
Ты смотри, как разъерепенилась! Я ее от сепаратистов вызволять пришел, а она,
вместо уважения, грубить вздумала. Давай, труси тухлыми окороками!
И
так саданул калитку, что бедная старушка опрометью ввалилась во двор.
В
хату внес ее, чуть ли пинками.
-
Рассказывай, куда внуки твои - активисты «Русского мира» здрыснули?
-
Куда надо, туды и здрыснули, - прислонившись к стене, бросила зло старуха.
-
Самостоятельности…демократии захотели! Скоты безмозглые! Калорады репанные!
Поймаю – сено заставлю жрать!
Покуда
рыжебородый распинался в своем блатном красноречии, второй - шнырял по шкафам и
тумбочкам в надежде чем-нибудь поживится.
-
Одно хламье! Ничего путнего! Живут, как свиньи! – Со всех углов все, нажитое
годами, летело на середину комнаты. – Олухи царя небесного!
Перевел
дыхание. Нырнул в комод. Достал пару новых мужских трусов, повертел под носом,
заправски заткнул за пояс и стал рыться дальше.
Увидел
на тумбочке швейную машинку, жадно блеснул глазами. Достал из кармана
мобильник, стал набирать номер.
Ало!..Ало!..Мамо,
це Стасик. Як здоровья, не хвораэте!..Ну, слава Богу! Получилы посылку по
«Наший почти»?..Задоволени!..Дуже радий. Я тут надибав швейну машинку
«Подольська» називаеться. Може выслать!..Непотрибна…Вчорашний день…Гаразд! У
мене все впорядку. Потехеньку воюемо. Терористив уничтожаемо. Их тут, як
саранчи.
-
Если не скажешь, куда улизнули твои гаденыши, ноги поперебиваю, - продолжал
рыжебородый издеваться над старушкой. – Или пристрелю! Всех сепаров уничтожим,
а сознательный народ Донбасса возьмем под свое крыло!
-
Стреляй, аспид! Мне уже терять нечего, я свой век отжила, а ты попомни,
спаситель хренов: только с моего двора выйдешь и подохнешь сразу! Старческое
слово – вещее, клянусь Господом Богом!
Осторожно,
чтоб не пострадал, стала отпихивать, прилепившегося к ноге белого пушистого
котенка.
-
Ха!-Ха!-Ха! Это чудо мне еще угрожает! Да я тебя!..
Вдруг
искривленный рот замер. Рыжебородый по-волчьи втянул воздух, взгляд его
устремился на стену, а со стены, с фотографии смотрел на него и улыбался муж
бабки Марфы Максим. И взгляд, и звездочка на пилотке, и кубари в петлицах своим
спокойствием вводили карателя в бешенный страх и как бы говорили о том, что
перед ним ничтожество, которое только и способно над слабыми издеваться.
-
Оккупант! Враг незалежности!!! – заорал рыжебородый.
И
всадил в фотографию приклад автомата.
Бабка
Марфа сомлела. Ноги стали подкашиваться. Но перед тем как упасть, успела
плюнуть в лицо карателю.
Рыжебородый
спокойно утер плевок, заметив котенка, поднял его и с удивительной
заботливостью сунул себе за пазуху, а потом с равнодушной яростью стал пинать
омертвелое тело ногами.
-
Надо было бы еще и прикладом рожу расквасить, чтоб не плевалась, - сказал
чернявый.
-
И так сдохнет!
… Когда вышли
во двор, перед калиткой, остановился в раздумье.
- Стоп! –
сказал он напарнику. – Давай растяжку поставим. Наверняка ночью внуки появятся.
Тут – то и развесят свои кишки по всему забору…
Быстро натянув
шнур, приладил к гранате, но не успел еще отойти в сторону, как треснула верба,
тяжелая, сучковатая ветка с порывом ветра рухнула на растяжку.
Раздался
оглушительный взрыв.
Крону вербы,
как ножом срезало. Она вместе с ошметками гармошки забора упала на дорогу и
перегородила улицу.
Рыжебородый
лежал на спине и под ухом зияла рваная, из которой медленной струйкой вытекала
дымящаяся кровь. Он был мертв.
Вдруг на груди
у него, под униформой что-то зашевелилось, и из-за пазухи вылез белый пушистый
котенок. Отряхнулся. Потоптался, поскребся, как в песочке, на рыжей бороде
убитого, справил нужду и, довольный, потихоньку, кошачьей походкой, направился
в отворенные двери хаты.
Сентябрь
2016г.
Аист
(Баллада)
1
Как разбойник,
вечером ветер просвистел.
Утром -
после солнечной метели
из далеких далей
аист прилетел.
Свил гнездо на памятника стеле.
Рядом у гранитного плеча,
с автоматом вставшего солдата.
И березы жаркая свеча
ожила и радостно, и свято.
Когда бой закончился, сюда
бричками свезли бойцов убитых.
Солнце целовало их в уста:
молодых и повидавших виды.
Хоронить сбежалось все село.
Скорби их не передать словами.
Так в бою их много полегло –
класть пришлось в могилу
штабелями.
Слой солдат, потом шинелей слой.
Снова – слой и новые шинели.
Небо слезно стыло синевой,
Отзываясь судорогой в теле.
Нынче здесь их слава не живет.
День победы зря оплачен кровью.
Молодежь вино и водку пьет,
и нужду справляет у надгробья.
Руководство в пышных этажах
делит власть, кощунств не замечает.
Каждый их безнравственности шаг
к новой катастрофе приближает.
Но взвилась лучистая метель.
И, чтоб жизнь совсем не оскудела –
из далеких далей аист прилетел.
Свил гнездо на памятнике стеле.
2
Две тысячи четырнадцатый год!
Опять война. Опять кровопролитья.
Опять орда нашественников прет.
Не шелестят, а стонут, плачут листья.
И беспрерывно гибель сыпят «грады».
И плач народный слышится везде.
Осколком раскаленным
от снаряда
убило аистиху на гнезде.
Вонзился, подлый, в трепетное тело –
неукротимый и душою пуст.
Взмахнуть лишь раз крылами и успела.
И рухнула, несчастная, под куст.
И хоть свинца слегка притихла вьюга,
но мир в округе сразу оскудел.
И, натужившись вдоволь над подругой,
взметнулся аист ввысь и улетел!
И пала тьма. И нет для ней преграды.
Повсюду злоба вороном кружит.
И из могилы братской
павших взгляды,
казалось, все – ничто не воскресит!
И год прошел. И два – не гаснет лихо.
Но солнце вдруг прорвалось на простор!
И он вернулся
с
новой аистихой
на третий – бедам всем наперекор!
Ногами стал в гнездовье. Отряхнулся.
Прильнул крылом к подруге:
- Будем жить!
О, люди! Люди! Аист наш вернулся!
пора уже оружие сложить!
2007
– 2017 гг.
